| webpirati-2007 | Дата: Воскресенье, 03 Май 2015, 22:09:27 | Сообщение # 1 |
|
Admin
Группа: капитан
Сообщений: 1477
Награды: 7
Репутация: 21
Статус: Offline
| Публикация из журнала
«Вестник еврейского университета в Москве», М., 1993, № 2, стр.174- 189.
Первая публикация в сборнике «Еврейская летопись» (Пт.; М., 1923, № 1, стр. 159-167)
СВАДЬБА МАКАРОВСКОГО ЦАДИКА 1
От сильного дуновения революционной бури закрылась последняя страница истории старого хасидизма2 в России — закрылась, должно быть, навсегда: открылась новая глава еврейской истории, новая страница, на которой пока начертаны лишь первые строки. Но хасидизм, как всякое движение, выросшее из недр народной массы, оставил после себя большое, чрезвычайно богатое и разнообразное наследство. В хранилище хасидизма, куда редко кто заглядывает, валяются в страшном беспорядке драгоценные осколки истории быта, нравов, упований, печалей, мировоззрений, мистерий евреев России и Польши двух последних столетий. Кое-где уже разобрано, кое-что уже составлено, но самое существенное и важное осталось еще не тронутым.
Не пора ли еврейским историкам, этнографам, композиторам и бытописателям взяться за разбор нашего наследия и делать это с большим темпом и усердием, чем это делали до сих пор? Не пора ли нам проникнуть в это хранилище, пока мировая буря не рассеяла остатки его по семи морям и от целой эпохи еврейской жизни, служившей, может быть, эпилогом двухтысячелетнего периода еврейской истории, не останется и следа?
Со смертью центральной фигуры в украинском хасидском мире — реб Мотеле Чернобыльского3 — положение хасидизма, как идейного и народного движения среди евреев Волыни и Подолии, сильно пошатнулось. Огненный чернобыльский столб рассыпался мелкими искрами по городам и местечкам Украины. Возникают новые центры хасидизма, как Макаров, Турийск, Сквира, Тальное4 и другие, далеко уступающие старым центрам как по внешнему блеску, так и по внутренней своей силе.
Упадок хасидизма усугубил распри и несогласия, возникающие между цадиками из-за первенства (магидус) в той или другой еврейской общине, из-за хасидов, перебегавших из одного лагеря в другой, из-за признания одним цадиком раввина, не удостоившегося подобной милости в глазах цадика-конкурента.
Нередко соперничали между собою и родные братья-наследники. Соперничество такого рода велось иногда и при жизни цадика-отца, правда, в скрытом виде. Каждый из сыновей усердно старался завербовать себе в общей толпе отцовских хасидов побольше приверженцев. Один привлекал к себе приверженцев молитвенным экстазом, другой — суровостью нравов и моральной выдержкой, третий — светской мудростью и тонким пониманием мелкобуржуазной еврейской повседневной жизни.
Такая внутренняя группировка не могла существовать открыто и легально при жизни старика отца, ибо он подавлял своим авторитетом всякое деление и размежевание в своей пастве. Зато после его смерти все это выплывало наружу.
Отношение старцев, бывших «отцовских» хасидов, к молодым наследникам было почти всегда надменным и насмешливым. Зато молодые хасиды еще теснее и душевнее замыкали свои ряды вокруг персоны молодого цадика. Он их лучше понимал, и они его глубже воспринимали. Юный цадик, правда, уступает старому в набожности и отшельничестве, зато превосходит его в детальном знании жизни своих хасидов и умении привлекать к себе молодых и богатых юношей.
На рубеже XIX и XX вв. — время моего детства — хасидизм играл еще довольно видную роль в глухих местечках Волыни. В мое родное местечко приезжали ежегодно наследники макаровского цадика реб Якова Ицхока, в свое время пользовавшегося большим почетом и влиянием среди евреев Волынской и Киевской губерний. На праздники, в особенности на рош-гашоно и иом-кипур, съезжались к нему тысячи хасидов в его резиденцию м. Макарове (Киевск. губ.), где он вместе со своими тремя сыновьями вел богатую и широкую жизнь. К нему обращались за советами не только в религиозно-хасидских вопросах, но и в мирских и торговых делах. Зятья, готовившиеся стать самостоятельными к концу срока дарового содержания в доме тестя, ездили к нему советоваться, за какое дело им взяться; стороны по спорным торговым делам прибегали к его мудрым советам и беспрекословно ему подчинялись; при выборе жениха или невесты ему принадлежало последнее решающее слово. Я его лично не знал. При его жизни существовал правительственный запрет для цадиков лично посещать своих хасидов, так что только его габай5 являлся к нам ежегодно собирать дань (магидус) среди его приверженцев. Свободным передвижением могли пользоваться лишь его наследники, из которых самый старший — реб Мойше Мордхеле — почему-то захватил магидус в нашем местечке Барановке. А в глухих местечках Волыни, забытых Б-гом и людьми, царила тогда кошмарная тишина — тишина, предвещающая всегда неминуемую бурю. Наши отцы, вечно хмурые и сердитые, сами не зная, за что и на кого, торговали, молились, читали Зогар6, Мишнаиос7, а иногда в длинные зимние вечера’ и «страницу Гемары»8. А нам, 10—15-летним юнца, которым не хотелось, страшно не хотелось быть хмурыми и сердитыми, приходилось все-таки сидеть день и ночь в «клойзе»9 и учиться и «читать» без конца. Иешиботов 10 на Волыни почти не водилось. В каждом местечке была специальная синагога (бес-медрош), хорошо отапливаемая и освещаемая, где собирались местечковые юнцы «ламдуним»11 и проводили дни и ночи над фолиантами Талмуда. Из родного местечка редко кто выезжал. За лесом, зеленеющим на горизонте, для нас ничего не существовало. Где-то есть моря, большие города, люди, жизнь, должно быть, отличающаяся от нашей, но там все временно, призрачно, непрочно, ибо все это ведь находится не у нас, а мы находимся не там.
Самое интенсивное учение шло обыкновенно зимой; при летнем солнечном свете не так углубляешься в бездонные пропасти Талмуда, как при тусклой свечке, стоящей пред тобой задумчиво и уныло. Тридцать—сорок человек, тридцать—сорок свечек рассыпаны по просторному бес-медрошу, и каждый читает своим собственным мотивом и особой манерой. Подражаний в этом смысле не бывает. Напротив, каждый старался оттенять себя и не быть поглощенным другими. Кто читал спокойным, ритмическим напевом, кто бурным и неровным мотивом. Мотивы соответствовали также и содержанию читаемого: Агаду12 читали не так, как Галаху13, Поским14 не так, как Талмуд.
Правда, за баловство в стенах бес-медроша, за ломку «стендеров»15, за кражу свечей или за стрельбу свернутыми полотенцами в голову спящего шамеса нас никогда не наказывали всерьез. Делали нам выговоры, и больше ничего. Это было вроде компенсации за наши прилежные занятия. Но нам все-таки было тяжело. Нас угнетала монотонность нашей жизни. Мы всегда жаждали каких-то необыкновенных событий. Не событий из чуждого нам мира, нет! О таковых мы и понятия не имели. Мы жаждали событий в стенах бес-медроша или, иначе говоря, в местечке. Ми всегда, например, радовались пожарам, похоронам, дракам, приезду магидов из далекой Литвы и т.д. Это нас немного развлекало и давало повод на час или на два оторваться от занятий.
Какой же радостью бывала всегда для нас, юнцов, весть о предстоящем приезде к нам на субботу макаровского цадика!
Суббота начиналась в таких случаях с четверга, т.е. с появления первого посланца — габая, грузного, сурового старика, который своей особой предвещал приезд ребе. Субботняя трапеза для ребе устраивалась как раз в нашей синагоге. Тут, конечно, уж нам было не до ученья. Надо же нам участвовать в этаком строительстве, таскать доски, рубить, пилить и вообще суетиться и кричать, между тем как прочный и длинный стол уже заполнял собою половину синагоги и нам оставалось только шагать толпой по столу для испробования его силы.
В пятницу с утра начиналось великое и томительное ожидание появления цадика. Все жители местечка толпятся по той улице, пo которой он должен приехать, впиваясь жадными глазами в даль, не мчится ли уже обратно верховой гонец, высланный навстречу гостю. Среди ожидающей толпы встречаются нередко малороссы с котомками на плечах, пришедшие пешком из деревни лицезреть еврейского святого раввина. Тут же, на улице, размещается и местечковая капелла со своими инструментами, готовая каждую минуту заиграть встречный «добрыдзень». Все волнуются, все ждут.
И вот гонец летит обратно стрелой. Через несколько минут появляется вдали и колесница цадика, двигающаяся медленно среди приветствующих хасидов. Вдруг раздается бравый встречный гимн. Все отправляются вслед за каретой в назначенную для цадика и его свиты квартиру.
Свита, находящаяся неотлучно у персоны ребе, состоит из нескольких «габоим» и самых преданных ему хасидов, которым оказывается предпочтение во всех парадных выступлениях цадика. Все его дела проходят через их руки. Они дежурят у дверей его приемной, они являются распорядителями за его столом во время субботних и праздничных и публичных трапез, они составляют и «квитлех»16 для просящих благословения и т.д. Словом, они верные и преданные служители, старающиеся всеми средствами поддерживать престиж и блеск «двора» цадика.
Наступает, так сказать, суббота суббот. В синагоге страшная давка. Из всех синагог приходят сегодня молиться в нашу. Вот в дверях синагоги показывается ребе со своей свитой. Все рвутся навстречу пожать ему рук и вообще лицезреть его. Получается невероятная сумятица. Но верная его стража задерживает натиск, не стесняясь средствами.
Цадики очень любили, чтобы за столом у них пели отроки хасиды. Бывало, ставят 12-летнего малыша на стол, и он, держась за руку отца, сначала робко, но потом все смелее и громче заливается каким-то молодецким «нигуном»17. И как блажен был тот мальчик, которому выпало на долю счастье петь за столом «Мнухо ве симхо»18, а потом получать в вознаграждение из собственных рук цадика рюмку вина и услышать от него лестную похвалу!..
И на мою долю выпало однажды такое «счастье». Помню: в одну пятницу вечером, после молитвы, когда синагога кишела людьми, я как-то ухитрился протиснуться к амвону, где сидел ребе, и получить его приветственное «каболос шолойм»19 … Ребе меня лично знал. Отец был его ярым приверженцем, а я слыл в нашем местечке неутомимым «масмидом» 20… Вдруг, совершенно неожиданно для меня, ребе взял мою руку в свою и сказал:
А сегодня, сердце, будешь петь за столом.
Как, ребе,— спрашиваю я в испуге,— я ведь не обладал голосом и не умею петь.
Да, да, сердце, сегодня будешь петь за столом,— был ответ.
И мне пришлось-таки петь. Как пел, я уже не помню, но кусок рыбы и рюмку вина, полученные мною в вознаграждение, я отлично помню.
Частые посещения цадиков вносили оживление в экономическую жизнь еврейских местечек, ибо каждый их приезд привлекал множество гостей. Лавочники, ожидая бойкой торговли, заготовляли заранее товары. Более удачные из них пристраивались поставщиками к цадиковскому столу, кто доставлял рыбу, кто мясо, кто — вино. Крестьяне из окружающих деревень знали, что надо привозить в местечко побольше продуктов. Мясники уже за неделю до того рыскали по селам и деревням и искали для двора «жирного скота». Хорошо зарабатывают тогда и «балаголес» (извозчики), которые, несмотря на угрозы донести об их балагольской жадности самому «ребе», дерут с пассажиров хасидов тройные цены за места в своих шарабанах. Почти все дома местечка превращаются на время в гостиницы, где приезжие столуются и ночуют за какие-нибудь 15—20 коп. в сутки. Даже нищие делают хорошие сборы среди приезжих богачей. Все оживает, и все зарабатывают; у каждого в кармане набирается известная сумма денег.
*****
В 1900 году (приблизительно) состоялось в моем родном местечке венчание дочери макаровского цадика с сыном одного цадика из Польши (Новоминска).
Эта свадьба была большим событием не только для нашего местечка, но и для всего прилегающего района: десятки еврейских местечек готовились к ней; тысячи людей были озабочены свадьбой задолго до нее.
Свадьба состоялась в июле месяце, но у нас в местечке приготовления начались сейчас после Пасхи. Что именно нужно делать — никто не знал. Чувствовали только, что нужно что-то сделать, что так сидеть нельзя, что необходимо готовиться к такому великому событию, на которое съедутся, может быть, сотни цадиков и тысячи хасидов. Начали красить синагогу, дома, убирать мусор, чинить дорогу, строить шалаши для ожидаемых гостей и т.д. Предстоял большой спрос на продукты, и, чтобы завладеть рынком, сорганизовалось товарищество лавочников, которые скупали в ближайших торговых пунктах все необходимые товары, дабы извлечь из необыкновенной свадьбы побольше выгод для своих пустых карманов. Сапожники и портные были завалены работой. Даже старый наш раввин, обращавший на внешний шик не Б-г весть
сколько внимания, тоже заказал себе новую «капоту» 21 в честь великой «хасуне»22 . В синагоге стали меньше заниматься Талмудом, и никакая сила не могла заставить нас, юношей, коптеть над Гемарой по целым дням: там что-то творится, готовится, ожидается, и в такое интересное время чтоб мы сидели по-прежнему запертыми в «клойзе»! О нет, и тысячу раз нет! Этого быть не может! Притом наши отцы были страшно заняты, и им некогда было реагировать на синагогальный бунт. Шамес синагоги, правда, пытался вернуть нас на праведный путь и читал нам страшно ругательные нотации, что, мол, некрасиво, мерзко, безбожно и паскудно шляться по улицам, подобно деревенским парням — «шкоцим», но мы его однажды угостили мокрыми свернутыми полотенцами так сильно, что он больше и пикнуть не смел, только вздыхал и ахал, больше ничего.
А между тем день свадьбы приближался. Осталось только две недели, в местечке — Содом и Гоморра, жизнь кипит, как в котле, все суетятся, бегают, распоряжаются и кричат до хрипоты. В синагогальном переулке страшно гудит труба: это Янкель — «дер клезмер» 23— сочинил очень сложный и хитроумный свадебный марш на встречу жениха, и вот он в поте лица старается по целым дням «втискивать» свой марш в «гойские» головы своей капеллы, но они его никак не воспринимают. Кажется, уже все хорошо идет, и его «воровские» маленькие глаза уже блестят от близкой победы, но вдруг «Борух-парх» запутался, стал рычать в трубу невпопад, и рычит он, пока его раздутые щеки не спадают от звонкой пощечины Янкеля,— тогда лишь он замолкает, и марш снова начинается. И так без конца.
В центре всей этой сутолоки, в самом цадиковском дворце, идет жаркая работа по устройству огромных шалашей для свадебных пиршеств. В шалашах вокруг громадного стола амфитеатром высятся четыре ряда скамеек один над другим, а на самой верхней скамейке — обширная ложа для оркестров и хора певцов. Там же, во дворе «дворца», происходят маневры «еврейских казаков». Этот обычай соблюдался, кажется, во всех таких свадьбах. Выбирают двадцать—тридцать рослых и крепких евреев, умеющих ездить верхом, одевают их в казацкие мундиры, сшитые по большей части из голубого ситца,
вооружают их длинными навостренными деревянными шестами, головы им убирают красными ермолками, и эта дружина клоунов-казаков верхом на исхудалых лошадках должна следить за порядком во время хупы и свадебных трапез. Эти евреи-казаки вербуются обыкновенно среди бывших кавалеристов, отслуживших военную службу. Когда «набор» кончается, все призывные в п том порядке должны представиться цадику, и если он находит их годными на такой ответственный пост, он раздает своим казакам по рюмке водки, также дает благословение, на которое они все разом отвечают «аминь», и с этого момента они считаются настоящими казаками. Таких казаков набралось и в нашем местечке несколько десятков. Лошади были взяты у некоторых крестьян, на помещичьей мельнице и у двух-трех водовозов. Владельцы лошадей получают в благодарность право свободного входа на хупо-вечер, куда вход посторонним крайне затруднителен.
К субботе, что перед свадьбой («фуршпиль»), начался съезд гостей. Уже с пятницы утром стали стягиваться со всех сторон в местечко сотни шарабанов, переполненных мужчинами, женщинами и подростками. Среди них много польских евреев, вызывавших немало смеха и г. уток со стороны окружавшей их ватаги мальчишек своими крошечными шапочками и певучим торопливым голосом. Богачи из ближайших местностей приехали со своими собственными выездами, и их кучера возбуждали в нас удивление и зависть. Многие приходили пешком: из-за двадцати—тридцати верст не стоит-де иметь дело с «балагулой», и целые караваны евреев с «талесами»24 и «тфиллинами»25 под мышкой пускались в путь пешком. Большую сенсацию вызвал неожиданный приезд знаменитого бердичевского кантора Зейделя Ровнера со своим хором. После Ниси Белзера, тоже бердичевского кантора, Зейдель Ровнер считался в то время самым авторитетным кантором на Украине, и его литургические композиции распевались всеми украинскими «хаззанами»26. Бердичев всегда славился своими канторами-самоучками, и первым делом приезжавшего в эту торговую украинскую столицу еврея было пойти послушать знаменитого Ниси или Зейделя Ровнера. И поэтому неудивительно, что его приезд, вдобавок еще со всем своим хором, считался необыкновенным -событием. Это был маленький невзрачный старичок с длинными пейсами, одетый в длинную капоту; говорил он еле внятно. На окружавшую его толпу, присматривавшуюся к нему с величайшим благоговением смотрел удивленный и озадаченный: чего, мол, они хотят, что, «хаззана» не видали? Он не знал своего значения и силы, хотя таил в себе гениальные музыкальные способности и огромные возможности в мире гармонии и звуков. Сколько Мейерберов и Мендельсонов завяли в еврейской черте, как одинокие розы в пустыне! Мои земляки помнят, вероятно, славного юношу-певца, объезжавшего ежегодно наш район (Новград-Волынский уезд) и дававшего концерты из своих собственных произведений. Сколько надломленных сердец он утешал и успокаивал своими напевами, сколько ярких надежд он захватил в наших сумрачных душах! Его напевы и песни долго пели потом в закоптелых кузницах, в швейных и сапожных мастерских и в мирном убаюкивании беспокойных еврейских детей. И если без капли росы и без единого луча солнца они, эти дикие гении, так пышно вырастали, то как и какими бы они выросли на другой почве и при других условиях?
Наступила предсвадебная суббота. В местечке уже некуда было яблоку упасть, все дома переполнены гостями. Но мы знаем, что это лишь начало съезда, а самое главное еще впереди. На эту субботу приехали все братья и родственника макаровского цадика в сопровождении большой свиты «габаим» и «хасидим». Для нас это было великолепное зрелище — увидеть вкупе столько цадиков, в то время как каждый из них представлял в хасидском мире особый мирок, отличающийся от других и внешним обликом, и внутренним содержанием. В обыкновенное будничное время они редко сходятся вместе, наоборот, они не стесняются — перед своими преданнейшими хасидами, конечно,— отзываться очень нелестно о том или другом конкурирующем цадике.
Но достаточно такого торжественного акта, как венчание, похороны и т.п., для того, чтобы цадики сблизились между собою на неделю или на две. Во время такого съезда цадики, конечно, прекращают междуусобные козни и нападки, но хасидские распри еще больше усиливаются: хасиды каждого цадика держатся как-то особливо и на других смотрят косо, брезгливо и даже сердито; нередко даже происходят, при встрече разных групп, легкие, но очень колкие перебранки.
В воскресенье съезд гостей продолжался. Дома переполнены, синагоги кишат людьми. Можно, конечно, ночевать не улице, лето хорошее, жаркое, местечковое болото уже высохло, и где хочешь — ложись и спи. Многие так и поступили, в особенности хасидская молодежь, которая также отличалась своеобразным задором и смелостью. Нашлось и другое средство: выстроен был целый ряд палаток, похожих на кущи. Каждая палатка вмещала в себя от двадцати до тридцати человек. В этих палатках не только спали, но и устраивались молитвенные «миньоним» 27 и веселые выпивки. В этом хасидском стане происходили и междоусобные драки между старыми вражескими лагерями, а потом веселые и шумные примирения.
На следующий день преступлено было к сооружению хупы. Для того, чтобы хупа 28 могла выдержать натиск народа, водрузили четыре столба на порядочном расстоянии друг от друга и над ними раскинули громадный балдахин из бархата и шелка. Работу эту произвели не обыкновенные плотники, не Андрей и Трохим — наши местечковые мастера,— эту работу сделали хасиды в длинных шелковых капотах и ермолках. Работа, правда, получилась не очень-то прочная, зато было много водки выпито и много пожеланий, очень горячих и искренних, было выражено во время рытья земли. Какой-то старец стоял во время работы и плакал и рыдал от радости: «Мир махен а хупе дем ребе, а хупе дем ребе!» 29
А дни стояли светлые и жаркие. Река, протекающая вблизи местечка, была с утра до вечера полна купающихся мужчин и женщин. От давки и тесноты становилось еще жарче, так что хасиды не стеснялись расхаживать по местечку без верхней одежды с взвитыми от ветра длинными лапсердаками, которыми они от времени до времени отирали пот со своего лица. Многие искали тени и прохлады в густой роще за рекой. Там под ветвистыми деревьями отдыхали кучки хасидов, рассказывая и вспоминая чудеса былых цадиков, а под вечер, чтоб не просрочить «минхе» 30, они собирались вокруг дерева и молились.
Каждый день приносил с собою массу неожиданных новостей. Вчера приехал турийский ребе со своей свитой хасидов, отличающихся замкнутой угрюмостью и необщительностью; сегодня приезжает чернобыльский ребе с хасидами, заметно выделяющимися аристократической выправкой и опрятностью внешнего вида; вчера молился перед амвоном острожский ребе, поражающий всех своим молитвенным пафосом, а сегодня молится миропольский цадик; его дыхания не слышно во время молитвы, этим молчанием он все-таки наводит на своих хасидов благоговейный страх.
Местечковые старики, привыкшие к спокойствию и тишине, были даже раздражены столь неимоверным скоплением неожиданностей. Слишком шумно и пестро было для них это зрелище: ни спать, ни есть нельзя — жаловались они, — играют, кричат, поют, галдят, спорят,— а эта толкотня в синагоге! один миньон кончает молитву, а другой начинает и так без конца.
Накануне хупы был устроен макаровским цадиком-отцом невесты — бал для русской «интеллигенции» нашего местечка. Приглашены были помещик, пристав, священник начальник почты и другие должностные лица. Не знаю, водился ли такой обычай и при других цадиковских дворах, но «русский» бал вызвал среди хасидской массы много разговоров и кривотолков. Одни объясняли это просто («мипней даркей шолойм»31): мало ли к чему пристав может придраться грязь, давка, непрочность построек и т.п. Другие вникались в это «поглубже»: помните, мол, дар Якова, посланный Исаву и т.п.? Пир удался на славу. Во главе стола восседал сам ребе, который, конечно, ничего не ел и не пил, а гости за столом угощались по закону Моисееву и Израилеву. Тут присутствовал и Зейдель Ровнер со всем хором, старательно, исполнявший перед выпившими гостями «брих-шмей»32, «Увхейн тейн пахдехо»33 и другие композиции собственного творчества. Дворцовые ворота охранялись сильным отрядом еврейских казаков, не пускавших внутрь двора абсолютно никого, кроме хасидов-богачей и известных купцов, которых впускали в зал под условием поставить на стол побольше вина.
Настал день хупы. Утром ожидался приезд жениха со всей свитой польских хасидов. Известно было, что вместе с женихом прибудет целый сонм польских цадиков, и поэтому неудивительно, что в местечке не осталось ни одной живой души, которая не вышла бы навстречу великим гостям. Для оркестра была сооружена движущаяся платформа на колесах, на которой разместился весь оркестр с инструментами. Все жители местечка вышли за местечко к первому месту, где должна была произойти встреча волынских и польских цадиков. Среди толпы тянулась длинная вереница карет местных цадиков, окруженная цепью казаков, а за ними тянулись простые деревенские телеги, битком набитые старцами-хасидами, коим тяжело было идти пешком до места встречи.
У моста образовалась страшная давка — смесь карет, телег, мужчин, женщин и детей. Время было уже после утренней молитвы, и на лугу собирались кучки хасидов, которые в ожидании гостей угощали себя водкой и закусками. Сначала нерешительно, а потом все смелее и смелее стали затягивать «нигуним». Один бесцеремонный хасид пришел даже в экстаз и, распоясавшись, протанцевал ловко трепака. Вот одна из групп окружила глубокого старика, тихо, но важно рассказывающего о великой встрече чернобыльского и тальненского цадиков лет пятьдесят тому назад, при которой он сам присутствовал. В другой группе громко смеются над шутками дворцового шута. Но вот макаровский цадик вдруг встал во весь рост в карете и, обведши взором все пространство, кишевшее людьми, обернулся к своим приближенным со словами:
— Знаете что! Когда Мессия придет, тоже будет такая радостная давка!
Старший казак, выехавший за рощу на разведку, издалека затрубил. Значит, они едут.— Едут! Едут! — раздались взволнованные голоса в толпе. Музыканты начинают торопливо настраивать свои музыкальные инструменты, толпа вмиг обступает цадиковские кареты. Наступает серьезный момент — встреча двух династий — волынской и польской. Как она произойдет? Кто первым слезет с кареты? Каково будет первое слово встречи? Эти вопросы горели в тысячах глаз и сердец.
По широко раскинутым зеленым лугам раздался неожиданно бравый встречный марш. Со стороны рощи из облака густой пыли выдвинулась длинная вереница запыленных карет. В первой из них сидел глубокий старик в Соболевой высокой шапке и возле него худощавый юноша лет 15-ти или 16-ти. Значит, это и есть жених. Волынские цадики вылезли первые из карет и пошли навстречу гостям; те также слезли, и обе группы обменялись молчаливым рукопожатием. Тут жених пересел в карету макаровского цадика, будущего тестя, и все двинулись обратно в местечко, пропуская вперед движущуюся платформу с играющими музыкантами. Приехав в местечко, весь этот караван объехал три раза рынок, находившийся посередине местечка, и гости отправились в назначенные для них квартиры.
Под вечер, когда луна восходит, не дожидаясь еще заката солнца, произошло венчание. Путь от двора до синагоги был оцеплен рядом казаков, а в середине тянулось венчальное шествие, которое должно было поразить местечко своим великолепием и роскошью. Радугой цветов и красок играл и менялся этот калейдоскоп бархата, шелка, серебряных и золотых узоров бесчисленного множества свечей, величественных ликов цадиков и сонма нежных избалованных женщин. Все великолепие цадиковского двора и даже тончайшие изобретения в области моды и внешнего шика было вынесено напоказ. Сфера «тифэрэт»- красоты — разгоралась на этот раз со всей силой своего блеска, чтобы потом погаснуть надолго.
Перед венчальной церемонией молились «минхо» под открытым небом. Эта молитва справляется перед каждым венчанием, но тут в присутствии многих тысяч молящихся она приняла грандиозные размеры. Молитва недолго продолжалась, и над толпой пронеслись аккорды хора и оркестра, полнивших традиционный «Ми адир»34.
Но вдруг произошло нечто неожиданное и ужасное: вдруг зазвонили в церкви, находившейся как раз против синагоги. Вся толпа окаменела от испуга, даже находившиеся в толпе христиане перекрестились в ужасе. Пение прервалось, и по всей площади воцарилась жуткая тишина. Растерянность продолжалась один миг. Макаровский ребе сделал канторам и музыкантам знак, и те с еще большим рвением и силой возобновили прерванные аккорды, и трезвон прекратился.
Нечего говорить о том, сколько толков вызвало это необыкновенное совпадение. Как потом выяснилось, церковный звонарь со своей стороны тоже готовился к этому венчанию и, чтобы угодить знаменитым раввинам, в надежде получить от них за старание обильное вознаграждение, зазвонил во все колокола.
По окончании хупы всем стало легче и веселее. Обратное шествие уже не отличалось прежней пышностью и великолепием. Толпа смешалась, казаки были смяты и оттиснуты на задний план. От громких поздравлений и веселого шума не слышно было звуков оркестра. Даже цадики стали как-то мягче и доступнее, и в их ряды вкрадывались группки смельчаков хасидов, желавших поймать слово, шутку, намек из уст своих вождей. Медленно, медленно тянулось обратное шествие.
Уже звезды загорелись на небе, и море огоньков снизу, волнуясь и качаясь в полумраке, посылало им ответный светлый привет.
При входе на улицу, где жил ребе, шествие натолкнулось на маленькое препятствие: все водовозы местечка выстроили баррикаду из полных воды бочек — символ полноты счастья — и преградили дорогу. Снялись они только после того, как сам жених роздал каждому водовозу по серебряному рублю. Шествие двинулось дальше.
Хупе-трапеза (венчальный ужин) состоялась поздно ночью в шалаше, выстроенном специально для этой цели. Тут уж и казаки не помогли. Им удалось только на короткое время задержать натиск народа. Людские волны все сильнее и сильнее напирали на ворота шалаша, пока те не сорвались с петель вместе с казаками, и вся толпа ворвалась внутрь шалаша. Никакие силы не могли удержать хасидов снаружи в то время, когда внутри весь свадебный стол окружен только одними цадиками. Все заранее знали, что в эту ночь Алтер Чудновер исполнит один на своей скрипке собственную композицию «Изкойр»35 , все знали, что жених произнесет, вероятно, блестящую речь — «дрошу»36 , а раз это было известно всем, то нет преград и нет препятствий для хасидов.
Вокруг громадного стола восседали польские и волынские цадики, а за их спинами на ярусах толпились массы хасидов, следившие с крайним упорством за малейшими их движениями: как они едят, как пьют, кто что говорит, как они обращаются друг с другом. Все глаза были вперены в них, все руки тянулись к ним, все сердца бились только в унисон с ними, и свет и радость росли в отуманенных глазах хасидов до исступления, до сумасшествия.
После рыбного блюда выступил Алтер Чудновер и стал настраивать скрипку. Вдруг все замолкло. И свечи, и цадики, и хасиды, как призрачные тени, собравшиеся где-то далеко от людей в полуночный час, слушали непонятную, но чувствуемую музыку, молитву, исповедь печального чародея. Но вот раздался последний аккорд — и дивная поэма закончилась.
После «дрошы», произнесенной женихом, поднявшимся на стол, продолжавшейся довольно долго, а затем после «дрошо-гешанк»37 начали готовиться к так называемому «шабес-танц»38 . Танец начался в шалаше, откуда были убраны все столы и скамейки. Наверху вился вихрь радостных и необузданных аккордов, а внизу тихо, в такт двигались и кружились величественные фигуры цадиков, в центре же круга стояла невеста с платочком в руке. Толпа еще не участвует, но все с пылающими глазами глядят на необыкновенный танец, с громадными усилиями сдерживая в себе желание сорваться с места и слиться с группой танцуюших. Но вот толпа не выдержала. Вначале по одиночке, а потом целыми группами стали примыкать хасиды к танцующим. Шалаш стал тесным, пришлось танцевать на месте, и поток вертевшихся в восторге людей вылился на улицу, увлекая за собой и оркестр. Там, на улице, хасиды сгруппировались вокруг своих вождей, и танец продолжался, так что через несколько минут все местечко представляло собой танцукдаие круги, каждый из которых вертелся и пел по-своему, не зная усталости и не делая перерыва. Сами цадики уже не танцевали, они только стояли неподвижно, каждый среди своих, и пристально глядели на танцующих, и этот взор огненным током прорывался через сердца, ускорял движения и наполнял огнем бешеного экстаза.
…На небе уже звезды стали тускнеть; из деревни неслось пение петухов, а танец все еще не прекращался. В некоторых группах уже устали петь, и танец продолжался молча. Все кругом молчит. Небо, и заря, и настежь открытые дома смотрят удивленно на страшный предутренний немой танец — танец без конца.
…Семь дней продолжалась эта свадьба. Каждый день новые события и новые впечатления. Тысячи «нигуним» были созданы за это короткое время, множество сказаний и легенд давно минувших дней воскресли за эти дни в устах xaсидов. Старики вспоминали былые дни, дни турийского магида, реб Довидл Тальнер и др.,— они, мол, видали больше и импозантнее этого. «Вы меньше нас,— говорили они нам,— и ваши ребе меньше наших, и ваше веселье мельче нашего»…
Они остались не удовлетворенными этим венчанием, но для нас, подрастающего поколения, пережитая неделя была достаточно памятной и достаточно величавой.
|
| |
| |
